Катастрофы обычно связываются с действием неуправляемых материальных сил. В природе – это землетрясения, ураганы, засухи, падение на Землю больших космических объектов и т. д. В обществе – это экономические кризисы, последствия масштабных военных столкновений, выхода из строя технических и энергетических комплексов. Соответственно разрабатываются меры по нейтрализации последствий катастроф.

В информационном обществе возникают возможности катастроф, которые порождаются неощутимыми и невидимыми факторами факторами информационными. Информационные катастрофы могут быть следствием разрушения носителей информации. Вместе с исчезновением носителей информации исчезает и сама информация. Другой причиной информационной катастрофы может быть тотальное искажение информации, которая регулирует социальное поведение. И в первом и во втором случаях общество как бы «слепнет» информационно и поэтому его действия становятся иррациональными, хаотичными. Исторически общество стремилось хранить особо важную информацию на таких носителях, которые не подвергались эрозии. В этом отношении стабильным носителем информации можно считать камень, на котором древние властители записывали свои законы или отчеты о победах над врагами. Но на камне много не напишешь. Бумага более удобный, но менее прочный носитель информации. Бумага может сгореть. Бумага, сделанная из целлюлозы, содержит кислотные добавки. В США, например, со второй половины ХХ в. книги, газеты печатались на такой бумаге. В итоге все фонды библиотек сейчас оказались под угрозой саморазрушения. Эта проблема затрагивает и наши фонды. Создание бумаги, которая не подвержена саморазрушению, это одна из приоритетных задач информационного общества. Сегодня решение проблемы сохранности информации неразрывно связано с изобретением электронных носителей. Мы имеем дело с массовой эйфорией – верой в то, что огромное количество информации мы можем хранить на CD-ROM, компактдисках, занимающих небольшие пространства и не подверженных химической или иной эрозии. Но сейчас эта эйфория проходит. В январе 1999 г. был опубликован доклад Джефа Ротенберга, направленный американскому Совету по библиотечным и информационным ресурсам, в котором говорится: «До сих пор все еще нет практически осуществимой стратегии, убеждающей в том, что дигитальная (цифровая. – Л.С.) информация будет читаемой в перспективе. Дигитальные документы подвержены утрате из-за порчи и устаревания тех средств, с помощью которых они хранятся; они становятся недоступны и нечитаемы, когда программное обеспечение, необходимое для их интерпретации, или техника, на которой действует программное обеспечение, оказываются устаревшими и утраченными»10. Эта проблема затрагивает не только библиотеки с их электронными каталогами, но и правительственные службы, экологические и научные базы данных, документы о токсических отходах, медицинские отчеты, данные корпораций и электронно@коммерческих взаимодействий. Необходима стратегия создания такого программного обеспечения, которое позволит прочитывать документы в любом отдаленном будущем, несмотря на устаревание информационных систем и средств. Но решения этой задачи пока не найдено.

Таким образом, сам по себе технический прогресс не решает задачи сохранности информации; скорее, он ставит новые проблемы. В центре внимания общества находятся дискуссии о природе и последствиях катастроф – военных, энергетических, сырьевых, продовольственных, экологических. По этим проблемам создана обширная научная и научно@популярная литература. Гораздо меньше литературы о возможностях информационных катастроф и механизмах их предотвращения. Между тем становление информационного общества выдвигает эту проблему на передний план. Как отмечалось выше, деятельность злоумышленников может порождать последствия, которые аналогичны информационным катастрофам. Примером этого может служить внесение вируса в международные информационные сети. Потенциальная возможность информационной катастрофы, однако, заложена и в «нормальной» деятельности. И эта опасность тем более серьезна, чем менее она заметна. Так, например, привычным и общеупотребительным в различных информационных документах стало обозначение года последними двумя цифрами. Эта форма обозначения стала вводиться в компьютеры, в базы данных. На основе этих документов производились финансовые расчеты, осуществлялся обмен информацией, определялся ритм общественной и производственной деятельности. Можно напомнить о панике, возникшей при переходе от 1999 к 2000 г. с помощью компьютеров и информационных сетей. В документы, заложенные в базы данных, пришлось внести соответствующие исправления, если бы это не было сделано, то возник бы информационный хаос. Внесение соответствующих исправлений стоило сотни миллиардов долларов. Переход на компьютерное информационное обеспечение, создание информационных сетей требуют постоянства, константности обозначений. Если обозначения не идентичны или меняются, то для функционирования информационной системы возникают серьезные проблемы. Но это – общее требование информационного общества. Изменение политической конъюнктуры, например, стало для нас императивом, диктующим необходимость перемен: «Хотим перемен» – этот лозунг у нас всегда популярен. Между тем для информационного общества более мудрым является лозунг «Не ломай то, что можно сохранить!». Мы меняем названия улиц и площадей, руководствуясь дихотомией черно@белых идеологических соображений. Исторические деятели у нас в национальном сознании периодически переходят из разряда «святых» в разряд «бесов». Мы производим драматические изменения во всей информационной среде. Люди начинают блуждать в своих родных городах, не говоря уже об огромных финансовых потерях, возникающих как следствие деструкции сложившейся информационной среды. Постоянство информационной среды экономит и время и нервы людей. Мы думаем, что изменим историю, ментальность людей путем изменения названий улиц и площадей. Но это – серьезная ошибка. Мы как бы легализуем возможность и даже необходимость радикального изменения информационной среды с каждым политическим переворотом. Это порождает серьезные дисфункции информационного общества. Одним из ключевых аспектов информационных катастроф является гуманитарный. Всякое общество основывает свою стабильную систему социальных и нравственных отношений на информационной определенности человека – члена данного общества. Информационная определенность позволяет формировать устойчивую гармонию отношений. Гармония – это особая форма взаимодействия различного, обеспечивающая постоянное нарастание позитивного, созидательного потенциала общества. Общественный идеал обычно определялся как гармония внутрисемейных и межличностных отношений, гармония сословий, общественных классов и групп, гармония отношений общества со своими соседями и окружающей природной средой. Характерно, что уже в древности философы рассматривали утверждение гармоничных отношений на всех уровнях социума – как проявление Высшей гармонии мироздания, гармонии сфер. Формирование образа жизни локальных цивилизаций неразрывно связано с пониманием мировой гармонии и путей ее реализации в земной жизни, в жизни конкретных обществ. Человек исторически срастается с духовным самоопределением цивилизации, к которой он принадлежит. Разрыв с этим самоопределением порождает духовную неопределенность. Соответственно практические отношения становятся случайными по своему характеру. Неопределившийся духовно человек считает возможным быть любым, всяким. Вместе с тем человек как личность исчезает в этой всеохватности, превращается в ничто. Ничтожность личности возникает из неопределенности. Неопределенность делает невозможной ориентацию общества в отношении индивида. Для общества остается неясным, сохраняет ли неопределенный индивид любовь к отечеству, верность своему долгу, или же он готов изменить, когда это будет выгодно лично ему. Неопределенными становятся и межличностные отношения. Формирование массы людей, ориентирующихся только на себя, свои текучие потребности и желания, а не на константные ценности, делает невозможной продуктивную коммуникацию. Теперь нельзя ни на кого положиться. Нельзя сказать определенно, кто друг, а кто враг. Все ориентиры сознательного поведения становятся неопределенными. Это – симптом информационной катастрофы в гуманитарном смысле. Неопределенность и глобализация. Но существует и иная неопределенность, которая может быть и признаком цивилизационной гибкости, способности адаптироваться к смене условий цивилизационной жизни. Гибкость – это способность практически формировать гармонию, решать общие проблемы в разных условиях. Это – гибкость, свойственная информационной культуре. Выражением такой гибкости является максима практического поведения: «Думай глобально, действуй локально». В этой максиме соединяются два момента: включенность индивида в систему глобальных связей и глобальной информации и знание местных условий, позволяющее находить решение проблем экологической, военной безопасности в данной конкретной ситуации. Очевидно, однако, что включенность индивида в практическое решение глобальных проблем определяется не только наличием достаточной информации, но и реальной жизненной ситуацией. Если уничтожение лесов, загрязнение атмосферы, воды и т. д. является условием выживания, то индивид, естественно, будет выбирать жизнь здесь и теперь. Чтобы он отказался от негативного, деструктивного кода поведения, нужно создать условия обеспечения его жизни без нарушения равновесия естественной среды. Раньше носителей истин жизни определяли в соответствии с религиозными или деологическими критериями. Теперь знание истины жизни зависит от наличия достаточной информации для решения данной практической задачи. Приоритетная роль специалистов, профессионалов – важный признак глобализации и информационной культуры общества. Образ жизни и информация. Соответственно, глобальное распространение информации оказывает драматическое влияние на образ жизни. Создаются механизмы превращения отдельных образцов поведения и жизни в глобальные ориентиры. Телевидение, кино, массовая литература создают образы и героев, и антигероев. Процесс этот неоднозначен. С одной стороны, высшие образцы мировой культуры становятся доступными всем народам, и это создает предпосылки для духовного и нравственного возвышения человечества. С другой стороны, возникает диктатура массовой культуры, сущность которой состоит в развлекательности и в стремлении быть привлекательной для всех и каждого. В небывалой динамике массовой культуры происходит выявление, прояснение скрытого стремления массового сознания.

В результате этого процесса происходит переворачивание с ног на голову иерархии ценностей. Особое явление – это концептуализация и возвышение различных форм неполноценностей. Критерии высокого, в условиях возросшего влияния массовых предпочтений, стремятся к усредненности, а то и посредственности. Чрезмерно высокое кажется недоступным, непонятным и поэтому инстинктивно принижается, а то и отвергается вовсе. Возникает массовая оппозиция аристократической ментальности. Аристократия здесь понимается не в политическом, а в культурном смысле.
Исторически аристократия составляла меньшинство, группу избранных, обладавших высокими личными способностями и гражданскими качествами. В аристократическую ментальность входят такие понятия, как Верность, служение Долгу, Мужество, Гармоническое совершенство, Высокий интеллект, Мудрость. Если массовая ментальность выражается в стремлении принизить эти категории, то это влечет за собой легализацию этической, интеллектуальной и эстетической неполноценности. ХХ век особенно преуспел в этом. Разрушение образцов, стоящих выше посредственности, с одной стороны, и возвышение различных форм низкого – с другой, становятся знамением времени. За этим стоит стремление легализовать власть посредственности, ее духовную гегемонию. Соответственно, и представления о сверхчеловеке оказываются формой возвышения примитивных качеств – насилия, грубости, диктата. Без подрыва авторитета высоких образцов посредственность не может реально возвыситься, представить себя в качестве образца. В этом контексте становится понятной кажущаяся парадоксом легитимизация носителя порчи. На фоне носителя порчи посредственность смотрится в качестве образца добродетели. Размывание критериев нравственного и безнравственного, высокого и низкого, легитимного и криминального также порождает специфическую гуманитарную катастрофу. Такое размывание влечет за собой изменение той информационной среды, в которой формируются высокие жизненные установки человека. Этот процесс затрагивает характер информационной деятельности глобальных информационных систем. Сотрудник Анненберговской программы политических исследований в области коммуникаций (Вашингтон, США)11 , анализируя безграничные в буквальном смысле слова возможности всемирной сети Интернет, находит, что свободное, бесконтрольное подключение пользователей к этой сети несет серьезную угрозу распространения порнографии. В связи с этим правительство США пытается закрыть электронные границы.

Президент Б. Клинтон подписал закон об ужесточении наказания за распространение детской порнографии при помощи компьютеров, а конгресс запретил передавать по каналам связи непристойности. Однако ужесточения правил транслирования информации в других странах мира показывают, что традиционные законодательные запретительные меры в современном кибернетическом пространстве недейственны. Раньше отношения между людьми были возможны на близких расстояниях и 50 миль между городами были сравнимы с расстояния ми между континентами. Теперь же Интернет, распространяя информацию по телефонным проводам, подает на экран весь мир, предоставляя возможности со всем этим миром разговаривать. Новые технические средства позволяют брать уроки у учителя, находящегося на другой стороне земного шара. Сеть Интернет можно рассматривать как частную и лишенную географических границ систему. Порнопродукцию с помощью этой сети могут видеть лица, возраст которых никто не сможет узнать, а значит, и дети. Поэтому если поставщик (продавец) порнографических книг может сказать 12@летнему юнцу, чтобы он убирался из магазина, то поставщик кибернетической порнографии этого сделать не сможет, так как не знает, кто потребляет его продукцию. Пользователи же могут видеть эту продукцию не выходя из дома, именно поэтому система Интернет стала очень популярна. Христианская организация «Совет исследований семейных проблем» и другие консервативные организации призвали администрацию страны оградить детей от компьютерной порнографии. В результате был принят «Акт информационной пристойности», который должен был запретить распространение «непристойных материалов» через компьютерные сети, доступные несовершеннолетним12 . Но в случае с сетью необходимо, чтобы взрослые контролировали поведение каждого ребенка, как ранее эту функцию выполнял продавец секс-шопа. Сторонники гражданских свобод считают, что в соответствии с первой поправкой конституции США взрослые имеют право смотреть порнографию, и поэтому конгресс незаконно ограничивает сеть Интернет. Для детей же надо установить фильтрующие устройства, которые позволят им смотреть через Интернет только определенные программы. Однако, возражает автор, изобретательных детей этим не остановить. Абсолютные запретительные меры вмасштабах страны, если и будут эффективны, не решат проблемы в целом, так как американские пользователи смогут получать порнопродукцию через тот же Интернет из-за границы – для электронного мира, не имеющего национальных границ, законы – слабая преграда

В 1991 г. Э. Гор писал, что «ребенок, делая домашние уроки, сможет пользоваться для консультаций всей информацией Библиотеки конгресса, если не большей»13 , а некоторые технократы идут еще дальше: они заявляют, что придет день, и люди будут читать книги с помощью компьютеров, которые они будут носить с собой. Однако уже имеются факты использования детьми компьютеров, стоящих в школьных библиотеках, для получения порноматериалов из других мест, а отнюдь не из Библиотеки конгресса. И эта тенденция нарастает повсюду в мире. Симптомом наступления гегемонии посредственности является изменение характера языка. Создание высокой культуры языка, который начинает звучать как великое слово, есть вместе с тем и предпосылка высокой культуры.
С этой точки зрения следует оценивать стремление превратить мат в «литературный язык». Мат – это проявление духовной порчи. Всеобщий мат – симптом деградации культуры. Мат как литературный язык – символ превращения хулигана, криминального элемента в хозяина жизни.
Деструкция исторического знания. Наиболее сложный для понимания тип гуманитарной катастрофы связан с деструкцией исторического знания. Деструкцию исторического знания подчас оправдывают тем, что она позволяет сбросить диктат прошлого, традицию, которая оценивается как кошмар, довлеющий над живущими поколениями. Однако нельзя не видеть, что деструкция исторического знания влечет за собой глубокое изменение социальной психологии, связанное с деформацией мотивов социального поведения. Оторвавшись от истории, люди лишь «как бы» соблюдают требования социального долга. Они следуют ситуационным мотивам. Ситуационный мотив меняет ориентацию сознания в том смысле, что вытесняет прошлое, признавая приоритет настоящего. В начале ХХ в. начинается шествие прагматизма в Соединенных Штатах Америки, и это не случайно. Дело в том, что американская нация не стала исторической, поскольку не имела своей единой истории на континенте. Она была составлена из «исторических обломков» Европы и Азии. Поэтому историческое сознание здесь не имело нравственного и социального смысла. Иное дело – Россия. Здесь историческое сознание имеет единый
социальный и нравственный смысл. Когда в конце ХХ в. в России стали предприниматься попытки деструкции исторического сознания, то это совпало с разрушением традиционных нравственных и социальных основ общественной жизни. Нельзя не упомянуть о рождении на Западе так называемой «исторической культуры».

«Историческая культура» возникает на плечах логического позитивизма, который придавал особое значение аналитической интерпретации исторических суждений. В этом он продолжал ту линию, которая возникла в 1905 г., когда Чарльз Пирс потребовал, чтобы философы распрощались с бессмыслицами метафизики и переделали философию по образцу точных наук, с тем чтобы исследовать философские проблемы с помощью методов наблюдения. С этой точки зрения рациональный смысл каждого суждения раскрывается в процессе его применения. Даже верификация суждений о прошлом зависит от результатов их применения в будущем. Он даже сказал, что «вера в то, что Христофор Колумб открыл Америку, в действительности относится к будущему»14 . Такая оценка прошлого дает толчок для вывода, сделанного в качестве обобщенного позитивистского аргумента: «Только то, что можно наблюдать, может быть познано. Только то, что существует в настоящем, можно наблюдать. Ничто из прошлого не может быть настоящим. Стало быть, ничто из прошлого не может быть познано». Этот вывод присутствует в работах аналитических философов 50–60@х годов. Если этот вывод правилен, то история как наука может быть восстановлена лишь в том случае, если мы признаем истинность выводов метафизики или возможность путешествия во времени и наблюдения событий прошлого. Права истории пытались восстанавливать различным образом – либо путем признания объективности исторического описания, либо путем признания исторических законов. Однако видные ученые, в том числе основоположник структурализма Леви-Стросс, высказывали сомнения в респектабельности истории как науки и даже в возможности ее «определенного объекта»
как научной дисциплины.
Историческое описание объявлялось чуждым логике и науке, служащим лишь идеологии. Для западных теоретиков история исчезает как реальное деяние, а сохраняется она только как идеологическая конструкция.
Можно, конечно, по-разному интерпретировать эту позицию. Мы, однако, имеем возможность, исходя из концепции информационной культуры, высказать мнение, согласно которому парадоксальные суждения об истории как науке во многом связаны с непониманием виртуальной реальности. История как данное событие, здесь и теперь, – это настоящее. Ставшие события как прошлое – это реальность, но реальность виртуальная и объективная в этой виртуальности, поскольку он имела место.
В отрицании реальности истории логика здесь проста: прошлого не существует, поэтому всякие суждения о нем имеют не объективный, а субъективный, идеологический смысл. Это значит, что претендующие на объективность исторические суждения не имеют своего
предмета.
Но поскольку существует обширное историческое знание, то нужно его как-то истолковать и определить его смысл. Это и было сделано в работе Санди Когена «Историческая культура»15. В ней утверждается, что историческое описание формирует общую культуру
классового общества, где все реалии являются как раз не общими, где существует пропасть между мирами культур. Полагая настоящее линейным продолжением прошлого, историческое описание исключает какое-либо эффективное понимание настоящего, того, что происходит здесь и теперь. Историки «делают» историю, и настоящее исчезает.
Таким образом, история – это привнесенный в настоящее идеологический смысл, имеющий лишь форму воссоздания прошлого. В этом логическом контексте становится понятным, почему многие теоретики Запада, такие как Хейден Уайт, Карл Гемпель, Ролан Барт, выражали свою подозрительность к истории и ценности исторических описаний, приходили к заключению, что они оперируют «неточными» понятиями, не являются аналитическими и научными. Однако попытки ввести «точные» исторические понятия, такие как «дистранзивность», «действующий действователь», «психологема», «хрононим», не были признаны в кругах профессиональных историков.
Главное, однако, состояло в том, что подходы к критике исторического знания могли быть распространены на целый ряд областей, безусловно признаваемых в качестве научных. На самом деле, целые разделы геологии, биологии и даже физики, поскольку они заключали в себе выводы о прошлом, могли быть объявлены «ненаучными», последовательные критики историзма были вынуждены это делать. Карл Поппер, например, следуя этой логике, как-то заявил, что биология не является наукой. Трудно игнорировать и эмпирические доказательства объективности существования прошлого.
Когда мы воспринимаем свет, идущий от удаленных на миллионы световых лет Галактик, то мы воспринимаем их прошлое состояние.
Прошлое здесь не есть результат метафизической спекуляции или фантастического путешествия во времени. Прошлое присутствует в нашем настоящем объективно. Хотя противоречия «исторической культуры» очевидны, однако радикальное различение анализа, дающего научного знание, и исторического описания, которое отождествляется с мифологией и идеологией, продолжает влиять на мышление об истории. Следует иметь в виду, что сохранение исторически определенной идентичности во многом определяет историческую судьбу народа.

Знание себя, как единого целого своей ценности, позволяет народу оставаться в истории, не исчезать под ударами превратностей судьбы.
Когда исторические деяния народа вытесняются из общественного сознания как ложные идеологемы, то народ, естественно, перестает существовать как целое, как субъект; он превращается в население. Эрозия общего сознания и есть катастрофа: люди владели
информацией о своей общности, которая сложилась исторически.
Теперь ее вырвали у него. История объявляется исчезнувшей, а вместе с ней исчезает и общий путь народа.
Реальный и ирреальный миры. Принятие так называемой «исторической культуры» создает возможность жизни в двух различных мирах – реальном и ирреальном. Реальный мир человека – это мир его повседневного бытия как индивида, члена семьи, определенной группы, производственного коллектива. Ирреальный мир – это мир исторического мифа, основанного на ложном представлении о прошлом и будущем народа, о его особой миссии. Ирреальный мир может создаваться как мифологическим сознанием, так и современными средствами массовой информации: это – воображаемый мир жизни социального, этнического, национального целого.
Масса, приобщенная к мифу, обретает специфический тип социального поведения. Возникает общий тип поведения на основе пророческого самоотождествления. Неадекватные исторические ориентации могут привести народ к национальной катастрофе.
В XX в. классическим примером национальной катастрофы, возникшей на почве ложной ментальности, сформированной монополистски организованной системой информации, считается военное поражение нацизма.
Исторический опыт ХХ в. показал, что информационная инфраструктура, подчиненная одной идеологической власти, неизбежно влечет за собой рождение дихотомичной черно-белой информационной реальности. В этой реальности мир предстает в своей манихейской видимости, как противоборство добра и зла, Бога и Сатаны. В такой информационной реальности с необходимостью заложено массовое применение насилия. В условиях информационного общества массовое применение насилия само по себе чревато национальной катастрофой.
Наивно думать, что информационная дихотомия может возникать лишь на основе мифологических, этнических или социальных предрассудков. Информационная дихотомия может возникать и на основе веры в Прогресс. Своеобразное отталкивание от настоящего как «неистинного бытия», перенос «подлинного бытия» в будущее или в иную страну, иной регион может породить разделение народа на «прогрессистов» и «ретроградов», мысленно исключающих друг друга из подлинного бытия. Такие исключения и есть код самораспада общества.;