4. Что открывается в понимании?

Коды цивилизационного соответствия черпают свою легитимность из предполагаемого знания сущности высшего смысла. Очевидно, что знание сущности высшего смысла – это основание истинности и конкретного смысла цивилизационного знания, которое при этом
получает статус всеобщности. Не случайно исторически цивилизационное самосознание в конечном итоге обращается к метафизике бытия для утверждения своих представлений в качестве безусловной истины. Этот процесс, как правило, в своеобразной «логике» массового сознания обретает образную метафорическую форму, форму мифопоэтического толкования пространства. Человек мысленно воображает себе мир как данное и как пространство, недоступное непосредственному опыту (край, лежащий за горами, «за тридевять земель» и т. д.). Мифическое пространство становится почвой для космологических представлений: небесное и подземное царства; страна восходящего и заходящего солнца, край вечного счастья (Аркадия), край несметных богатств (Эльдорадо) и т. д.17. Осмысленное геокультурологическое толкование пространства различает место как пространство, освоенное человеком, как часть его бытия, и пространство неизведанное, как возможность открытий и приключений.

Философия открывает особое, метафизическое пространство. Метафизическое пространство – это не мифический и не художественный образ действительной реальности, а образ(категория. Образ-категория не является отражением эмпирической реальности. Образ-категория выражает собой виртуальную реальность.

В этом есть определенное сходство метафизического пространства с пространством геометрическим, которое также не совпадает с эмпирической реальностью непосредственным образом. Однако создаваемые геометрией образы являются образцами математической точности, в соответствии с которыми человек развитой культуры формирует свой окружающий предметный мир.

Функция метафизического пространства состоит в определении исходных принципов построения правильного цивилизационного мира, его внутренних структурных отношений.

Как происходит открытие метафизического пространства? Открытие здесь – это не исчисление количественных отношений, а обнаружение истинности виртуального бытия, противостоящего неистинности реальных, эмпирически данных отношений. Открытие оказывается следствием понимания как обнаружения неоднозначности явлений феноменального мира для бытия человека.

Понимание – это преодоление «слепоты», которая парадоксальным образом порождается «зрячестью». Проблема «зрячей слепоты» была сформулирована Платоном, предложившим метафору «пещеры» для прояснения ситуации человека в контексте постижения истинного знания. Человек видит на стене пещеры игру теней, которые рождены источником, находящимся за его спиной. Если он принимает игру теней, которую он отчетливо видит, за истину, то он впадает в заблуждение. Значит, для получения истины он должен определить,что скрыто за видимой игрой теней.

Обнаружение этой ситуации есть первая стадия открытия как исходного пункта в поиске истины бытия. При этом сущность бытия оценивается в контексте реальности бытия человека. Как толковать сущность бытия, если реальностью является бытие человека? Реальность бытия человека – это критерий оценки реальности и нереальности феноменов объективного мира. Объективный мир «раздваивается»: реальным в нем является то, что соответствует фундаментальным интересам бытия человека в мире; потенциально «нереальным» полагается то, что противоречит этим интересам. В контексте этого раздвоения и воспринимается истина бытия.

Это – истина цивилизационного бытия человека; она может вступать в противоречие с истиной факта, если факты образуют бессмысленность, хаотичное скопление разнородного вещества. Цивилизованная истина – это целостность, обладающая внутренней формой,
определяющей реальность ее смысла. И в этом случае как относится смысл бытия человека к сущности смысла универсума? Именно через смыслы человек определяет соответствие своего бытия с бытием Универсума. Универсум – это всё, вся реальность.

Поскольку сущность всего не дана непосредственным образом, то гуманитарное знание вынуждено принимать легитимную форму гипотезы. Гипотеза гуманитарного знания схожа с геометрическими построениями, возникающими на основе противоположных по смыслу
аксиом. Если геометрия Евклида отталкивается от аксиомы, согласно которой параллельные прямые никогда не пересекаются при бесконечном их продолжении в пространстве, то геометрия Лобачевского и Римана, исходя из представления об искривленности пространства, допускает пересечение параллельных прямых.

В гипотетическом определении сущности всего как виртуальной реальности противоположные исходные аксиомы также неизбежны,

поскольку все по определению охватывает и данное, и его противоположность. Формально-логического смысла это гипотетическое допущение не имеет, поскольку не соответствует закону исключенного третьего. Но это не значит, что оно не имеет смысла вообще.
Но как выявить этот смысл?

Если теория исходит из аксиоматического допущения, что сущность всего едина, то необходимо дать определение Единого. Единое,если оно составляет сущность всего, не может находиться в какой-то отдельно взятой точке. Единое должно находиться везде и в то же время, поскольку оно не имеет четкой локальной определенности, нигде.Везде и нигде – это очевидное логическое несоответствие, противоречие, непостижимое для рассудка, привязанного к эмпирической реальности. Разрешение этого противоречия можно представить путем допущения, что единое, как виртуальная материя, обретает пространственную определенность специфическим образом – через посредство идеального единого. Это – внутренняя «граница» виртуального материального мира, которая существует в нем самом как форма, как информационная действительность, как «космический Интернет», т. е. вездесущая форма, образующая смысловую реальность.

Человек принимает эту гипотезу, поскольку она открывает для него возможность смыслового контакта с миром. Если возможность смыслового контакта с миром исчезает, то вместе с этим исчезает и определенность существования человека в мире. Вечная ситуация
бытия человека в мире делает легитимным метафизическое толкование сущности всего как единого, имеющего двойственную природу.

Поскольку это допустимо, истина бытия человека, как цивилизационного бытия, открывается ему в его специфике, в полноте бытия как движения, превращающего бессмысленное в осмысленную реальность. Понимание в этом контексте обретает характер постоянного
самоопределения.

Но как можно говорить о самоопределении как истине? Ключ к ответу на этот вопрос дают слова великого Гёте: «So Wahr, So Seiend».

Истина открывается как полнота бытия даже в отдельном феномене жизни. Материальная сторона жизни, не имеющая внутреннего смысла, и идеальная форма без материального исполнения не составляют истину. Они абстрактны в своей односторонности и не выражают дуальность единого – как пути истины. Соответственно постижение истины всего как сущего оказывается адекватным тогда, когда удается в чувственном опыте открывать скрытый его смысл. И это – задача метафизики.

Метафизика обретает характер гуманитарного знания тогда, когда ее представления соответствуют принципу полноты бытия. Соответственно понятия метафизики могут выявлять истину и не-истину реальной жизни человека.

Если человек не следует понятой истине бытия, его жизнь будет подвергаться духовной и физической эрозии, подобно тому как раз рушается здание, в строительстве которого архитектор не соблюдал истины геометрии.

Но разве возможно теоретическое воссоздание метафизики после ее разрушительной критики И. Кантом?

Ответить на этот вопрос попытался Ханс-Георг Гадамер18.

Гадамер утверждает, что в западной традиции совокупность искусств (литература, изобразительные искусства, архитектура и музыка), взятых как целое, руководит метафизическим наследием Запада.

Это наследие не кануло в Лету, как полагали некоторые философы,а продолжает жизнь, утверждая теперь философскую аутентичность искусств. Вместе с тем в этой своей функции различные виды искусства должны быть объединены общей классификацией, преодолевающей их разделение. Это разделение стало общим местом, после того
как Лессинг в «Лаокооне» (1766) определил специфику поэтического слова, поэзии как последовательности во времени и изобразительного искусства как расположения частей в пространстве. Но что может объединить в общей классификации столь различные виды искусства? Такое объединение, по мысли Гадамера, возможно в том случае, если любое искусство расшифровывается как «суждение истины». Но что свидетельствует о сущности искусства как суждении истины? Гадамер выделяет два фундаментальных момента. Первый ключевой момент состоит в том, что произведение искусства, созданное в определенное историческое время, поднимается над временем.

Именно вневременной характер является признаком подлинности произведения искусства, его специфической истины. Но в таком случае что выражает вневременная природа произведения, если окружающий мир в своих проявлениях находится во власти времени?

Произведения искусства, зачастую воспринимаемые как копии чего-либо определенного во времени, будь то портрет, пейзаж, подражание движениям, звукам и формам, в действительности приковывают нас к себе не как простые копии чего-либо, а как произведения, заключающие в себе нечто невыразимое, что открывается нам и оказывает непосредственное влияние на наше мышление и характер мировосприятия. Объяснить вневременной характер смысла произведения искусства и его скрытое содержание путем простого соотношения с эмпирией окружающего мира невозможно.

Искусство, как суждение истины, носит не эмпирический и не рассудочный смысл. Именно этот особый смысл и определяет подлинность произведения искусства.

Через искусство происходит прикосновение к скрытой сущности всего. Знание этой способности искусства позволяет адекватно воспринимать его различные формы – будь то изобразительное искусство и литература, музыка и танец, театр и архитектура.

Это не значит, что качество искусства как суждение истины лежит на поверхности и доступно каждому в любой момент времени, здесь и сейчас. Это не так. Хотя есть виды искусства, где это качество более доступно для восприятия. Такова архитектура, интерьер храмов,
которые воспринимаются как модель мироздания. Конечно, человек понимает, что архитектура храма, взятая сама по себе, не тождественна мирозданию. Между тем через архитектуру храма он переживает невыразимое. Переживание есть определенность, выражающая реальность невыразимого.

Нужно отдать должное Гадамеру, который избегает пустых спекуляций и фантазий, повторяя слова Шлейермахера: «Я ненавижу все теории, которые не вырастают из практики».

Практика при этом толкуется широко, не только как производственная повседневная материальная или экспериментальная деятельность. Практика понимается как создание духовных форм, результатом которого стали ранние пещерные изображения, имевшие магический смысл, мифологическое творчество античного мира, из которого вырастают идеи неоплатонизма и, наконец, рождение ключевого слова немецкого идеализма – понятия «Абсолют», латинский смысл которого – «независимый» как контрпонятие слова «относительный». Понятие Абсолют, отчеканенное развитой философской мыслью, – это общая реальность внутренней близости искусства, религии и философии. Вместе с тем оно объясняет, казалось бы, «странную» сохранность ценности представлений, возникших в минувшие исторические эпохи. Гадамер отмечает, что христианское послание сохраняет ту же эсхатологическую ценность, что и в момент своего рождения; великие философы Античности являются нашими современниками, с которыми мы ведем постоянный диалог.

В искусстве также невозможно мыслить в терминах исторического прогресса, находящего свое завершение в каком-то конечном исполнении. Но что это означает практически? Как следует относиться к цивилизационному опыту здесь и теперь?

Настоящее как реальность обретает полноту бытия и становится истиной, коль скоро оно основано на опыте, а значит, на прошлом,и вместе с тем направлено на будущее. В этом единстве трех измерений времени проясняется вневременной смысл цивилизационной истины как реальности абсолюта. Однако открывающаяся реальность абсолюта сталкивается с очевидной проблемой. Эта проблема наиболее рельефно проявляется в области отношений между различными религиями, каждая из которых полагает себя и только себя выражением абсолюта. Здесь и проясняется открытость и сокрытость в построении сущности всего. Эта неопределенность цивилизационного знания образует теоретическую возможность понимания легитимности различных интерпретаций абсолюта. И это имеет огромное практическое значение. В ситуации глобализации, массовой миграции,возникновения мультикультурализма необходимо уживаться людям с различными верованиями, верующим с атеистами, а атеистам с верующими. Что же происходит, когда соприкасаются друг с другом различные истины цивилизационного понимания? Это соприкосновение, при теоретической открытости сознания, обнажает вопрос истины Бытия как постоянную составляющую поиска пути и вместе с тем оказывает воздействие не только на сферу знания, но и на сферу реальной жизни. Соприкосновение как притяжение и отталкивание есть создание духовных мостов, образующих глобальную сеть, которая превращается в пространство диалога цивилизаций, диалога, рождающего качественно новую глобальную ментальность общего освоения истины путем преодоления незнания другого.

Реальность этого процесса наглядно подтверждается волнами глобальных влияний в сфере культуры.

Гадамер обращает внимание на тот факт, что Моцарт и Шуберт приняты в Азии. Европа восприняла музыкальные языки Африки.

Культуры ассимилируют все, что им подходит, и не только содержание знаний, но и формы бытия.

Горизонтальный диалог в современном межцивилизационном пространстве соединяется с вертикальным диалогом, диалогом с предшествующими эпохами, которые также заключают в себе суждение истины. Мерцающий характер цивилизационной истины – это и реальность, и необходимость, придающая дух жизни цивилизации, не дающий ей «замереть» в какой-то одной точке. Пульсация – это ритм жизни цивилизаций, подобный сердечному ритму. Этот ритм на поверхности жизни обретает форму культурной динамики.

Форма и стиль культуры исторически меняются. Но что-то делает произведение искусства прошлой эпохи абсолютно современным.

Что?
Чтобы ответить на этот вопрос, Гадамер обращается к семантическому анализу слова «поэзия», которое в первом значении несет смысл «делать», конструировать, производить что-то, охватывая все царство вещей, которые создаются ручным ремеслом, а затем и иные
виды производства, вплоть до индустриального.

Наряду с этим слово «poiesis» имеет особое значение как композиция, как создание «текста». Создание «текста» и является своеобразной моделью творения. Творение – это процесс рождения из ничего целых миров, процесс становления бытия из небытия. Этот процесс начинается с творящего слова и при этом он не имеет в виду удовлетворение какой-то полезной цели. Это – творчество в чистом виде, создание «продукта» без наличия какого-либо исходного материала. Мнемозина – богиня памяти и мать девяти муз – не нуждается в материале.

Если ремесло имеет исходный материал и служит реализации какой-то практической цели, иначе оно теряет всякий смысл, то искусство обнаруживает свое фундаментальное сходство с творением. Произведение искусства просто выставляется и требует лишь подписи автора. «Ничего полезного» – признак подлинного искусства.

Вместе с тем произведение искусства – феномен прекрасного; его переживание сходно с переживанием истины. Здесь обнаруживается близость теоретического и эстетического в самой сущности цивилизационной истины. Знание истины и переживание прекрасного образуют в своем единстве идеал бытия. Здесь истина совпадает с пребыванием в определенном состоянии. Если переживание знания истины и переживание прекрасного становятся внутренним духовным миром человека, то он воспринимает это свое состояние как воплощение истины жизни, как достигнутый идеал бытия. Это и есть habitus истинного цивилизационного субъекта, который в случае воплощения в отдельном индивиде сакрализуется массовым сознанием.

Все, что не соответствует этому эмпирически найденному воплощению истины, отталкивается массовым сознанием как не-истина.

На это обратил внимание Платон. В концепцию прекрасного он включает понятие истинного: истина, соединенная с красотой, – это радость видения чистых форм и красок; красота, симметрия и истина образуют в своем единстве троицу, которая находится за пределами эмпирического бытия. Но вместе с тем как виртуальное исходное истины бытия человека, троица превращается в критерий.

В этом смысле критерий содержит в себе элемент эмпирической неопределенности.
Это кажущаяся слабость, против которой и восстает коммуникационная теория информации. Она исходит из того, что все, что нельзя зафиксировать в качестве однозначно определенного знания, следует относить к разряду незнания. Характерна в этом отношении позиция Фреда Дрецке. Фред Дрецке понимает абсолютное не как идеальное виртуальное бытие, соединяющее истину и красоту в абсолют, а как концепт конкретного знания. Концепт знания абсолютен в том смысле, что он имеет твердую эмпирическую определенность.
В своей работе «Знание и поток информации»19 он исходит из положения, согласно которому знать или получить информацию означает исключить все соответствующие альтернативные возможности.

Концепт знания именно в этом смысле абсолютен. Не абсолютен лишь путь его применения к различным ситуациям.

Таким образом, смысл исчерпывается в знании, знание обретает твердую определенность и поэтому может быть квантифицировано и представлено от 0 (нет знания) до 1 (знание). Между 0 и 1 изменяется не информация сама по себе, или знание, которое она образует, а практический контекст, в котором используется это знание.

В этом практическом контексте и происходит градуирование информации. Событие информации в этом смысле есть «научение» тому, как использовать знание. В этом контексте достигается полная ясность: обладая знанием в данной конкретной ситуации, мы
можем с его помощью получить определенный результат, если будем двигаться определенным путем. Это и есть информативный подход к знанию. Он обладает универсальностью и поэтому может быть компьютеризирован.

В цивилизационном контексте такая интерпретация знания сталкивается с серьезными трудностями. Проблема заключается в том, что каждая цивилизация обладает своим кодом соответствия,который обеспечивает общее понимание истин жизни и синхронизацию поведения в цивилизационном целом. В силу этого твердая определенность, однозначность знания и, соответственно, результат оперирования этим знанием, которые будут истиной применительно к данному цивилизационному контексту, окажутся заблуждением применительно к другому цивилизационному контексту.

Стало быть, однозначный концепт знания не может быть абсолютом. Абсолют имеет иной смысл. Он характеризуется дуальностью и поэтому его смысл не может быть квантифицирован. Его расшифровка требует понимания. В этом контексте знать означает не
исключать, а допускать альтернативные возможности. Понимание – это знание исходного основания альтернативных возможностей, которые могут быть соединены посредством кодов соответствия. Отсюда вытекает роль понимания и его функций как интерпретации кодов соответствия, образующих цивилизацию как гармонизацию реальности.

Через коды соответствия, синтезирующие исходный «хаос» в эффективно и синхронно действующий человеческий «материал», возникает процесс нарастания мощи цивилизации, которая возникает «из ничего» и «внезапно», поражая окружающий мир.

Мы имеем дело с силой смысла, которая обретает реальность в структурах взаимодействий. При этом истина совпадает с точностью, но это – специфическая точность, отличная от той эмпирической однозначности информации – знания, о которой рассуждает Фред Дрецке как об абсолюте. Это – точность мудрости. И вместе с тем точность – закон истины. Проблема точности занимала умы философов и Античности, и Средневековья. Но она рассматривалась под специфическим углом зрения. Истина прекрасного в их понимании
совпадала с возвышенным. При этом возвышенное не противостояло реальности, поскольку сама реальность трактовалась как возвышенное творение. Казалось очевидным, что искусство должно точно соответствовать возвышенному мировому порядку.

Реальность, создаваемая искусством, как и сам процесс творения искусства, – это процесс обнаружения возникающей реальности, которая может быть названа истиной. Дискуссии возникали лишь вокруг вопроса о том, какой путь ведет к истине. В этом контексте и
следует понимать феномен иконоборчества как противодействия ложному пути постижения истины. Можем ли мы сказать, что античная и средневековая мудрость соответствует современному пониманию истины?

Это та серьезная проблема, на которую обращает внимание Гадамер.
Гадамер отмечает, что когда в Новое время физика взяла истину под свою юрисдикцию, проявление истины перестало совпадать с сиянием красоты космоса или мира как божественного творения.

Истина обрела прозаичную форму и вместе с тем универсальную практическую приложимость к решению широкого круга проблем жизни человека. Но при этом стали испаряться ориентации на соответствие смыслов.

Истина, с точки зрения науки Нового времени, опирается на два столпа: математические вычисления и эксперимент. И путь математики, и путь эксперимента дают тот единый результат, который, в случае постоянного повторения, считается истиной. Иными словами,
точность математических вычислений и точность эксперимента подвергаются проверке и дают определенный однозначный результат.

И это – бесспорный триумф истины.

Этот триумф, однако, нельзя было отнести к постижению сущности единого. Это и стало основанием отвержения истин метафизики как находящейся за пределами поля истины, создаваемого экспериментальной наукой и математикой. На самом деле, как осуществлять
с единым математические операции, каким образом его «складывать» или «вычислять», на что «умножать» или «делить»?

Аналогичным образом возникает вопрос, как с единым провести эксперимент? Для этого единое должно превратить себя в предмет эксперимента, т. е. каким-то образом «отделиться» от самого себя, что невозможно. Таким образом, остаются два пути: либо признать, что единого как реальности и истины его понятия не существует, либо
занести его в разряд недоступных для научного познания объектов.

Если единого не существует, то тогда мир окажется совокупностью отдельных разрозненных феноменов, что противоречит очевидной связи явлений универсума, наличию фундаментальных его констант.

Если же единое недоступно для научного познания, то тогда следует признать его фундаментальную ограниченность. Естественно возникает вопрос: возможен ли другой путь – путь признания специфических особенностей точности в гуманитарном знании?

Это не та «измеренность», которая рождает определенность, доступную для компьютерных операций. Точность в гуманитарном знании достигается посредством искусства меры, которое ведет к достижению соответствия. Практическое достижение соответствия становится возможным на пути диалога и парадоксальным образом реализует себя в «точности самой по себе». Опять-таки это – соответствие между противоположностями, как органическое соединение частей. Когда достигается такое единство, например, в музыкально гармонии, то возникает ощущение прекрасного как его непосредственное знание здесь и теперь. При этом достаточно отклонения одной ноты от сотворения гармонии и это уже плохо для музыкального сочинения в целом. То же самое наблюдается и в делах человеческих. И в этом проявляется специфика «третьей» – субъект-объектной цивилизационной реальности. 

Если в гуманитарном знании строго следовать тому пути достижения точности, который предлагается Фредом Дрецке, то наука неизбежно столкнется с огромными трудностями. Если, например, возникает задача теоретического анализа созданной гением поэмы, то правильность или неправильность ее смысла и содержания должна, с точки зрения Фреда Дрецке, рассматриваться путем анализа правильности или неправильности построения тех отдельных фактов, из которых она складывается. Это отдельные факты-предложения.

Стало быть, оценку поэмы можно получить в результате рассмотрения правильности построения всех предложений, из которых состоит поэма.

Однозначность выводов здесь обеспечивается, как обеспечивается и возможность в любое время осуществить проверку этих выводов. То есть мы получаем «истину» в абсолютном выражении на основе абсолютности истин отдельных фактов, из которых она складывается.

Концепт знания здесь абсолютен, альтернативные возможности оценки исключены. Это – торжество метода Фреда Дрецке. Но великая истина искусства в этом случае минует нас. На самом деле этот метод анализа «освобождает» полученную «истину» от главного – от
знания смысла, лишая тем самым достигнутый результат знания, относящегося к сущности произведения, а значит, и от информации о его действительном содержании.

Между тем представление об истине, сформированное наукой Нового времени на основе механико-математических представлений, оказалось столь влиятельным, что Кант дистанцировался от специфики цивилизационной истины, проводя принципиальную
грань между аналитическим и синтетическим знанием как знанием научным и эстетикой как сферой лишь субъективного чувства.

Инерция этого разделения весьма сильна. Гадамер, избегая катка «научной критики», очерчивает особое царство суждений в сфере искусства как царство «несокрытости», алетейи как гуманитарного мышления, или видения движения самой жизни. Именно эти формы движения Аристотель называл «чистой энергией». Нахождение в этом движении сродни жизни богов, как непрерывного наблюдения, полная реализация которого и есть теория, как участие в высшей форме активности. Через эту активность постигается и смысл
искусства, сущность которого заключается в выявлении высшей реальности, которая присутствует в произведении искусства, проясняющего и скрывающего в себе эту реальность. Цивилизационная истина, как и подлинное произведение искусства, есть создание и открытие в едином процессе как высшей форме активности, творящей истинную реальность.

Гуманитарное знание, таким образом, это не просто знание об исторически возникших творениях культуры, информация о них, совокупность музеев и библиотек. Гуманитарное знание – это лейтмотив субъекта цивилизационного процесса, соединяющего в настоящем
прошлое и будущее цивилизации.

Гадамер анализировал гуманитарное знание через призму искусства, полагал его неразгаданной до конца тайной. И эту тайну нельзя вычислить математически или зафиксировать с помощью бит компьютера. Она заключена в оригинале произведения искусства, так что процесс творчества не есть то, что можно просто повторять бесконечно, научившись это делать, как это происходит в ремесленном изготовлении посуды или в плетении корзин. Интересным в этом контексте представляется суждение Гадамера о том, что подлинное произведение искусства никогда нельзя считать «исчерпанным». Оно все
время открывает нечто совершенно неожиданное. Даже портрет человека, которого зритель хорошо знает, оказывается открытием все новых глубин личности, превращаясь в своеобразный диалог с ним.

Здесь возникает проблема истолкования репродуцирования произведений искусства. С точки зрения Гадамера, всякое репродуцирование влечет за собой утрату глубинной сущности произведения. Эта глубинная сущность проявляется в непосредственном диалоге интерпретатора с оригиналом. Творец произведения искусства и его интерпретатор должны иметь нечто общее, а именно – чувствовать свое соприкосновение с сущностью всего. Только в этом случае интерпретатор будет соответствовать подлинности произведения искусства.

Это – иная адекватность, нежели адекватность точного «отражения».
Дело в том, что сама сущность произведения, которое следует «отразить», содержит в себе связь с вечностью. «Отражение» этой связи зависит от гениальности интерпретатора, которая отсутствует у механического исполнителя, даже самым точным образом репродуцирующего произведение. Интерпретатор поистине превращает, казалось бы,
знакомое произведение во «внезапную встречу».

Но это не значит, что между подлинным произведением искусства и репродуцированием его существует непреодолимая бездна. Сам процесс репродуцирования, в том числе в сфере ремесла, может рождать действительные шедевры. Как, например, с этой точки зрения
следует расценивать пасхальные яйца Фаберже? Как ремесленные поделки или творения искусства? Такие вопросы возникают и в отношении результатов иконописного мастерства, не говоря уже о творениях архитектуры и скульптуры, где ремесло и искусство переплетены непосредственным образом.

Гадамер справедливо говорит об угрозах технического репродуцирования в современном массовом искусстве. Современное массовое искусство, поскольку оно базируется не на таланте, а на техническом репродуцировании, шаг за шагом лишает искусство функции многозначной интерпретации, а вместе с тем и исполнения функций гибкого кода соответствия, соединяющего различное в гармоничное целое. Приоритет в современном массовом искусстве приобретает рыночный механизм получения максимального дохода путем использования новейших технических достижений. Смысл искусства смещается из цивилизационной сферы открытия истины как соответствия в сферу массового внушения, в направлении формирования «общего транса».

Возникает двойственность духовной ситуации: сочетание трезвости холодных расчетов во всех сферах межличностных отношений со стремлением уйти от реальности в сферы общего транса. Этот процесс имеет следствием нарастание эрозии соответствий, возникновение цивилизационной проблемы понимания другого, разрушение «мостов» коммуникации. Это результат калькуляции интересов, точного определения размеров выигрышей и проигрышей, которые практически невозможно привести в состояние общего баланса. Вот почему применение исключительно точной механико-математической модели к сфере межцивилизационных отношений приводит к парадоксальным результатам. Кажущаяся полная ясность и твердая определенность порождают нарастание цивилизационных проблем.

Но если истина понимания, определяющая смысл гуманитарного знания, не является столь же однозначной, какой является истина в математике и экспериментальной физике, то возможно ли ее практическое применение или же она имеет своим следствием паралич человеческой воли?