3. Утопия и гетеротопия

Существует точка зрения, что именно Мишель Фуко определил местоположение тех социальных смыслов, реальность которых оказывает влияние на общее упорядоченное поведение людей, отклонение от которого влечет за собой закономерное наказание.

Исследуя типы наказания, Фуко выделяет три формы власти.

В Средние века это была публичная казнь, которая длилась как театрализованное зрелище. Казнь рассматривалась как месть монарха своему врагу. Допрос и пытки были средством выяснения истины. Этот взгляд казался вполне правомерным, поскольку власть монарха полагалась данной от Бога.

В эпоху Просвещения публичная казнь уступает место мгновенной смерти, образцом которой становится гильотина. Законность казни теперь мотивируется не изменой монарху, а нарушением общественного договора. Это значит, что казнь совершается от имени сакральной воли народа.

В современную эпоху наказание совершается как следствие нарушения тех правил поведения, которые обеспечивают сохранение общественного порядка. Это предопределяет создание и совершенствование механизма надзора за повседневным поведением людей[1].

Очевидно, что в этих структурах социальных отношений индивидуальность субъекта «испаряется», она перестает играть роль при принятии судьбоносных решений власти. Власть относится к индивидам как абстрактным единицам – подданным или гражданам, следующим правилам установленного порядка или нарушающим эти правила. Соответственно, они либо находятся и живут в «нормальном» социальном месте, либо попадают в «другое место», отличающееся от нормального места.

Если требование общего упорядоченного поведения переносится на все человечество, на народы и государства, то тогда становится необходимой и глобальная система надзора за правильным поведением из одного центра. Центр и декларирует общие правила. Эта ситуация позволяет видеть периферию как своего рода безумие, а из периферии видится безумие центра.

Реализация системы надзора из одного центра, естественно, приводит к признанию в качестве нормы требования и образ жизни данного центра, тогда как иные образы жизни видятся как проявление «ненормальности», требующей своей упорядоченности и публичной казни нарушителей декларируемых правил.

Мишель Фуко, оценивая глобальную ситуацию второй половины двадцатого века, естественно, не мог не видеть ее парадоксальности. Он пытался прояснить для себя сущность этой парадоксальности через осмысление исторических форм безумия в классическую эпоху.

Анализируя историю безумия в классическую эпоху, он отмечал рождение опыта, пересечения патологий. «Возьмем наугад, – писал он, – несколько человек, подвергшихся изоляции из-за «повреждения» в уме и упомянутых в регистрационных книгах: это «закоренелый жалобщик», «величайший из сутяг», «человек весьма злобный и сварливый». «Человек, днем и ночью докучающий прочим людям своими песнями и изрыгающий ужаснейшие богохульства», «расклейщик пасквилей», «большой лжец», «человек, умом беспокойный, угрюмый и нелюдимый»»[2]. Очевидно, что в этих характеристиках проявления умственного заболевания и проявления особенностей характера пересекаются, так что видение друг друга из центра, как носителя нормы, и периферии в равной степени представляет картину безумия.

Очевидно, что эта характеристика может быть отнесена не только к классической эпохе, к XVII веку, но и к современной ситуации, эпохе тотальной информатизации и всеохватывающих информационных сетей, свободному в них самовыражению. Мы словно возвращаемся в мир глупости – «корифея в хороводе человеческих изъянов, в сумасшедшей пляске порочных жизней»[3]. В чем М. Фуко видит сущность этого вида безумия? Он иллюстрирует его понимание на примере аббата Баржеде, который был подвергнут изоляции и получал тот же уход, что и другие умалишенные.

Баржеде умалишенный, он лишился рассудка, потому что, будучи служителем церкви, он наживался на самом отвратительном ростовщичестве, не проявляя никаких признаков милосердия и не испытывая угрызений совести. Он, таким образом, выпадает из установленного для него морального порядка, а восприятие его безумия оказывается возможным лишь в этических формах. Это безумие разрушает не рассудок, который ориентирован на максимальное получение финансового дохода, а мораль.

При этом моральные структуры используются как средство возвышения себя по ступеням социальной лестницы. М. Фуко приводит пример графа д’Альтютера, которого в действительности звали Дуслен. Он объявил себя наследником Кастильской короны и при этом клятвенно уверял, что всякую неделю ему является Пресвятая Дева и что он нередко беседует с Богом. Возникает вопрос, он умалишенный или преступник, или между ними существует связь в силу чего выдвигались предложения заключить его пожизненно, оставить в Бастилии как первостатейного негодяя[4].

Таким образом, если нет реального критерия различения двух типов безумия – безумия как следствия болезни и безумия как следствия выпадения человека из морального порядка, то их смешение может становиться прикрытием притворства, позволяющего избежать правового преследования.

Человек, подверженный заболеванию, – Другой, но такой Другой, которым потенциально может стать каждый. Поэтому и происходит самоотождествление здорового человека с больным Другим, стремление оказать максимальную медицинскую и иную помощь этому Другому. Характерны в этом отношении инициативы квакеров.

М. Фуко считает, что именно XIX век решил перевести «человека неразумного» в больницу: изоляция здесь – это терапевтическая мера, целью которой является излечение больного. Иной же безумец является проявлением отчуждения среди соотечественников; его воспринимают как Другого, как Изгоя.

В этом анализе просматриваются формы оценок и самооценок цивилизационных субъектов современности, т.е. XX и XXI вв. Они становятся своего рода teaminus a quo, т.е. исходным понятием, определяющим внутренний характер отношения к другому цивилизационному субъекту.

Эмпирические описания, которым следует М. Фуко, стали тем основанием, на которых он сформировал свою концепцию гетеротопии. Подготовленный весной 1967 года в Тунисе текст он разрешит опубликовать только в 1984 году. Это объясняется теоретической неопределенностью текста.

Современную эпоху он характеризовал как эпоху Пространства, представляющую из себя сеть взаимодействующих точек, образующих скорее конфигурацию нежели развитие во времени. Цивилизационные образования оказываются помещенными в различные места, куда их помещали силой, либо где они обрели естественное местоположение и покой.  Это положение дел можно назвать «пространством локализации», которое распахнулось после построения Галилеем бесконечно открытого пространства.

Фуко утверждает, что наша жизнь руководствуется признанием пространственных оппозиций – между частным и публичным пространством, пространством семьи и социальным пространством, пространством досуга и пространством труда.

Мы живем не в пустом пространстве, а в пространстве, заряженном определенными качествами, – верха, пространство вершин жизни, и пространство низа, как пространство грязи.

Если перенести это толкование заряженного пространства на современную глобальную ситуацию, то можно из определенного центра увидеть распространенную ненормальность жизни, которую и можно определить как пространства «грязи» (физическое и моральное).

Естественно, что грязь нужно вычищать любыми доступными средствами. Такова логика гетеротопии.

Возможно ли ненасильственное очищение от «грязи»?

Одним из ненасильственных средств преодоления низового пространства можно считать утопию. Фуко считает, что качественное деление пространства оказывается предпосылкой отталкивания от всякого места в нем, и рождения утопии, местоположения без реального места, выражающей усовершенствованное общество, либо изнанку общества.

Фуко считал, что в каждой культуре, в каждой цивилизации существуют места и институты, являющиеся фактически реализованными утопиями. Это места, которые являются абсолютно иными, нежели все места, которым они противостоят. В противоположность утопиям эти места Фуко называет гетеротопиями. Гетеротопия – это исключительное место по отношению к основным местам социума, воспринимаемым как нормальная реальность жизни. Между нормальной реальностью жизни и гетеротопиями Фуко помещает Зеркало, как своего рода смешанный, срединный опыт. В этом срединном опыте я вижу себя там, где меня нет; зеркало – это утопия, моя собственная видимость, которая воздействует на занимаемое мной реальное место. Я начинаю смотреть на себя и восстанавливать себя там, где я реально нахожусь.

В каждом обществе существует потенциал рефлексии, самокритики, открывающей путь к возможным радикальным изменениям.

Исследование гетеротопии открывает возможности влиять на характер изменения данного общества. Фуко стремился дать эмпирическое описание форм гетеротопий и классифицировать их различия. Он выделял два типа гетеротопий. Это, во-первых, так называемые кризисные гетеротопии, т.е. священные, запретные места, которые оказываются в кризисном состоянии по отношению к той среде, в которой они находятся.

Так, например, изменяются особые условия и место жизни юношей, попадающих на военную службу. Изменяется традиция «свадебного путешествия», обязательного для начала сексуальных отношений девушки со своим женихом и т.д.

Кризисные гетеротопии замещаются так называемыми девиантными гетеротопиями, которые предназначены для индивидов, чье поведение является отклонением от требований нормы. Это – психиатрические клиники, тюрьмы, дома для престарелых.

Гетеротопия обладает способностью функционировать по-разному. Такой, например, является гетеротопия кладбища. До конца XVIII в. кладбище располагалось рядом с церковью в центре города.

С XIX в. кладбища стали создавать у внешней границы города. Теперь кладбища образуют иной город, где каждая семья обладает своим черным жилищем.

Гетеротопия в одном месте может сопоставлять несколько пространств. Так, театр сменяет на сцене несколько различных мест. То же самое происходит и в кинотеатре.

Сад обладает способностью соединять различные смыслы как своего рода ковер.

Гетеротопии обладают свойством накапливать время, они открыты в сторону гетерохронии. Так на кладбище фиксируется утрата индивидом жизни и переход в квазивечность. Такие гетеротопии как музеи, библиотеки накапливают в себе время, запирают в одном месте все времена, все эпохи.

Существуют и врéменные гетеротопии, такие как ярмарки или деревни для проведения отпусков.

Роль гетеротопии могли играть и колонии. Так, например, пуританские общества, основанные в Америке англичанами, были совершенно иными местами, как и колонии иезуитов в Южной Америке. Гетеротопией по преимуществу Фуко считает и корабль как плавучий кусок пространства, который плывет от одного публичного дома к другому, из порта в порт.

Используя свойства гетеротопии и потенциал их внутренних трансформаций можно наладить каналы влияния на внутреннее состояние тех или иных народов и стран в нужном направлении.

Мишель Фуко применяет эмпирический подход к рассмотрению форм и типов гетеротопий. При этом он, естественно, обнаруживает разрывы между гетеротопиями, разрывы скорее пространственные, нежели временные. Первостепенная задача, считает он, заключается в том, чтобы узнать, как одна и та же модель может состояться в едином горизонте для разделенных во времени умов и народов.

4. Непрерывность и прерывность как концепт

методологии гуманитарного знания

Феномен гетеротопии, как его толкует М. Фуко, утверждается как явление, имеющее фундаментальное значение для легитимации принципиально нового методологического подхода к интерпретации исторического цивилизационного процесса.

Имплицитно исторический цивилизационный процесс воспринимается как общечеловеческое восхождение к универсалиям доблести, определенным философской мыслью, к мудрости, здравомыслию, мужеству, справедливости, благочестию.

Гетеротопия свидетельствует об отсутствии такого восхождения. Гетеротопия – это основа множественности страт, требующих для своего истолкования членения и хронологической спецификации. И таким образом вместо непрерывной единой работы разума возникают краткие очередности, восстающие против единого закона. Принятие этой методологии делает легитимным понятие прерывности, которое должно теперь занять важнейшее место в исторических и гуманитарных дисциплинах. Фуко считал, что прерывность должна из препятствия исследования превратиться в практику и восприниматься как необходимый концепт. Так должна родиться тотальная история, которая видит мир в виде рассеяний.

Гетеротопия размещает массу людей в фиксируемые формы рассеяния. Человек концептуально превращается в носителя качеств этих форм. Вместе с тем в системе отношений обнаруживаются формы, которые М. Фуко фиксировал применительно к безумию классической эпохи; для них характерно пересечение проявлений умственного заболевания и особенностей характера. С этим связана классификация отношений к Другому и Изгою, которая в современную эпоху переносится и на систему международных отношений.

Исторический опыт действительно подтверждает истину античной философии: как трудно стать хорошим человеком, подняться до вершин нравственной универсальности. Это относится и к системе международных отношений: как трудно признать в системе человеческих отношений обязательность категорического императива. Однако отрицание его истины и есть проявление безумия в современную эпоху.

Из гетеротопии кладбища или корабля нельзя вывести факт возникновения цивилизации как целого. Методология рассеяния здесь не действует. Рождение цивилизации объясняет феномен прабытия, мимо которого проходит рассеяние. Но именно прабытие и является истоком универсальности цивилизационного движения, системы устойчивых отношений. Этим объясняются неудачи многочисленных попыток избавить гуманитарное знание от «всякой антропологической зависимости», изгнать сами понятия «ментальности» или «духа» как «нечистую силу».

При всех различиях, при всей исключительности индивидуальных форм цивилизационного поведения нельзя не видеть повторяемости типов этого поведения. И в этой повторяемости наблюдается влияние внутренней ценностной иерархии, определяющей мотивацию как индивидуальных, так и социальных форм человеческого поведения. Неспособность восприятия нравственных универсалий – это проявление неспособности восприятия универсалий человеческих реалий – реалий жизни и смерти. Иными словами, процесс повторяемости является процессом формирования человеческого объекта знания, который объединяет исторически возникающие различия феноменов жизни.

Если константность этих свойств не подлежит «разрыву», то она формирует и определяет мотивы и качества поведения человека. Человек мотивирует свое поведение самыми различными способами, чтобы создать ту сеть, на которой лично он сохраняет себя или возвышает свой статус. Объяснение его поведения требует обращения к знаниям лингвистики, этнологии, экономики, литературы и даже теории мифа.

Вместе с тем, когда все человечество оказывается перед реальной угрозой самодеструкции, то массы людей независимо от их специфических особенностей, будут проявлять идентичные тенденции поведения. Это значит, что существуют некие привилегированные типы исторической объективности, которые диктуют идентичные формы поведения людей.

Фуко, исходя из своей концепции рассеяния в качестве истины, утверждает противоположное заключение. Так, применительно к психиатрическому дискурсу XIX века он делает вывод, что этот дискурс характеризуется не существованием какого-либо привилегированного объекта, а тем, как этот дискурс формирует свои объекты, которые при этом остаются рассеянными… Любой объект исследуемого дискурса обретает там свое место и законы своего появления[5].

Если, например, психиатрия XIX века может что-то сказать о связях между семьей и преступностью, то она не воспроизводит взаимодействия действительной зависимости, а представляет все анализируемое пространство возможных описаний. Такой подход можно было считать продуктивным по отношению к гипотетической виртуальной реальности. Но вместе с тем происходит размывание границ между объективной истиной и многообразием фантазий медицинского текста.

Очевидно, что тем самым легализуется создание рассеянных «гетеротопий» медицинских текстов, как и гуманитарных текстов вообще. «Нами, – утверждал Фуко, – введено единство совершенно иного типа, способное свидетельствовать о совокупности объектов, для которых понятие психопатологии – не более, чем просто мыслительная рубрика»[6].

Если иметь в виду возможность различной интерпретации исторических документов в силу их смысловой неоднозначности, то тогда и исторические факты можно рассматривать с позиций различных мыслительных рубрик.

Такой подход открывает по сути дела неограниченные возможности для «перелицовки» истории и исторических фактов и для всей системы глобальной информационной войны. Так, например, если мыслительная рубрика будет ограничиваться победоносными действиями западных союзников в годы Второй мировой войны, то тогда форсирование Ла Манша и открытие второго фронта в 1944 году, в канун разгрома армий вермахта советскими вооруженными силами, можно представить как то «решающее сражение», которое стало решающей точкой в разгроме германского нацизма.

Фуко считает, что необходимо заменить сокровенные сокровища вещей дискурсом, регулярной формацией объектов.

Так создается современная история дискурсивных объектов, которые не погружаются в глубины общей первоначальной почвы, а приводят отдельные рассеянные регулярности в определенную связь, соответствующую не менее определенным интересам и целям.

Фуко считает, что установление такого рода объектов дискурса не требует исследования их смысла, поскольку сама эпоха характеризовала этот смысл как «тихое помешательство». Подобного рода анализ Фуко считал излишним. Дискурс – это тонкая контактирующая поверхность, сближающая язык и реальность, смешивающая лексику и опыт[7].

Дискурс создает свои объекты, не погружаясь в глубины общей первоначальной почвы. Он создает новую реальность, которая, при наличии общего согласия, может претендовать на статус признанной истины, в отношении которой истина, опирающаяся на реальность общей первоначальной почвы, может подвергаться скептическому отрицанию, как индивидуальная, а значит, субъективная точка зрения.

5. Условия «истины» иного мира в системе коммуникаций

Рождение диктатуры коллективного мнения, подавляющего своим «авторитетом» объективную истину – явление, характерное для современной эпохи.

Содержание и утверждение конечных заключений этой практики определяется ответом на вопрос «кто говорит?». В зависимости от того, кто говорит, дискурс обретает презумпцию истинности. Статус индивидов, обретающих право отдавать предпочтение именно данному дискурсу, также определяет институционализированную область, в которой на законном основании формируются специфические объекты и инструменты верификации, поле документации, совокупности отчетов и опубликованных результатов.

Так, говорит Фуко, разжимаются жесткие сочленения слов и вещей и освобождаются совокупности правил, обусловливающих дискурсивную практику[8]. К этому следует добавить позиции, которые субъект может занимать в информационной сетке, в теоретических штудиях и устной системе коммуникаций. Хотя Фуко формирует эти выводы на основе медицинской практики, очевидно, что они в современную эпоху обретают универсальный смысл воздействия на формирование в нужном направлении глобального общественного мнения.

Для получения необходимого результата не нужно следовать логике дедуктивных схем, т.е. логике последовательности рассуждения, а нужно правильно определять возможные распределения рядов высказываний, наглядных рассуждений, порядка описаний, способов перераспределения временных событий, определяющих взаимозависимость гипотезы и верификации.

Так формируется «поле присутствия», то, что могло попасть в поле наблюдения и то, что тысячекратно передавалось из уст в уста, что можно определять как суждения по аналогии, как общие принципы и модели, как область памяти.

На этом основании определяются возможности вторжения, которые, не затрагивая истины, могли бы переводить количественные высказывания в качественные, т.е. определяющие формы иерархии и подчинения, способы высказываний и видов критики, комментирования и интерпретации различных высказываний и точек зрения.

Вместе с тем это позволяет установить, каким образом различные высказывания могут возникать и распадаться, заново собираться, расширяться или ограничиваться, приобретать новый смысл. Такой дискурс может существовать на доконцептуальном уровне, который Фуко связывает с действием теоретических схем, таких как атрибуции, артикуляции, обозначения и деривации.

Эти схемы позволяют определять свою область правомерности: в соответствии с какими критериями, требованиями формата мы можем диспутировать об истине или ложности, исключать некоторые высказывания как не свойственные данному дискурсу. Дискурсивный уровень выводов не отсылает ни к горизонту идеальной логики, ни к эмпирическому генезису абстракций. Дискурс здесь не является выражением внешнего, т.е. адекватным отображением реальности. Он является местом рождения концептов.

Поле дискурса позволяет выявиться возможности гетерогенной множественности концептов, что приводит к расширению тех тем, верований и репрезентаций, к которым мы сами добровольно обращаемся, когда формируем историю идей[9].

Формирование концептов, не связанных с почвой исторической реальности, создает идеальное основание игнорирования традиционных формационных и экономико-технологических классификаций этапов исторического движения цивилизаций. Теории первобытнообщинного строя, феодального, капиталистического общества как и аграрного, индустриального, постиндустриального, информационного общества, как представляется, страдают одним общим недостатком: они определяют конечную цель истории. Идею конечной цели несет в себе и неолиберальная доктрина, пытающаяся догматизировать идею рыночной экономики как конечной стадии истории.

Деструктивные конвульсии государств, в которых практически реализуются «конечные цели», расчищают ментальную почву для восприятия теоретических схем на доконцептуальном уровне, имеющих характер и свойства гетеротопий.

Отход от почвы можно успешно реализовать, если в теориях научных дисциплин, таких как лингвистика, экономика, психиатрия, естественная история обнаруживаются альтернативы, даже не принадлежащие одному временному отрезку, представляющие себя в формуле «либо… либо». Концептуальное рассеивание заставляет формировать дискурсивные подгруппы.

Применительно к истории научных дисциплин выявление взаимоисключающих концептуальных заключений вполне естественно, так как зрелые научные заключения будут соотноситься с выводами первоначальных этапов становления науки. Но если формула «или… или» полагается равноценной применительно к любой стадии развития науки, то тогда будет происходить легитимация донаучных фантазий.

И Фуко, конечно, ошибался, когда утверждал, что описанные таким образом стратегии не укореняются применительно к науке за пределами дискурса в глубине предпочтений и не являются ни выражениями мировоззрения, ни проявлениями лицемерного «интереса», скрывающегося под благообразным покровом теории.

Субъективность предпочтений и проявление лицемерного интереса особенно наглядно проявились в легализации дискурсивных объектов в глобальных информационных противостояниях XXI века.

Так, например, нападение Грузии на Южную Осетию и российских миротворцев – этот очевидный факт в процессе дискурса в средствах информации стран Запада превратился в противоположную информационную объективность как совсем другая «истина».

Аналогичная методология применялась и применяется в освещении поведения военных подразделений киевской хунты, ее агрессии против Донецкой и Луганской республик.

Концептуальный отход от почвы, т.е. от фактического положения дел наблюдается и при попытках объяснения катастрофы малазийского Боинга, сбитого над территорией Украины.

Аналогичная технология информационного воздействия применялась и при дискредитации Олимпийской сборной России в ходе подготовки к Олимпийским играм в Бразилии в 2016 году.

Методология формирования дискурсивных объектов оказалась пригодной для создания системы глобального управления общественным мнением современного мира.

Глобальное управление общественным мнением приобрело приоритетный смысл, поскольку оформилась потребность направить процессы интернационализации цивилизационной жизни в узкое русло утверждения в мире цивилизационных стандартов, отвечающих интересам «исключительной» державы и многонациональных корпораций.

Утверждение этих стандартов требовало информационной дискредитации их возможных идейных противников и культивирования авторитета нужных дискурсивных объектов.

Это – форма информационной диктатуры, опирающейся на владение средствами информации, теоретические разработки и безусловный авторитет согласованной коллективной позиции.

Эти стратегии как раз и служили целям сокрытия лицемерного интереса путем профессионально разработанного механизма формирования нужных дискурсивных объектов.

Нужные дискурсивные объекты становились основанием для различения «правильного» и «неправильного», независимых от сущности объективной истины.

Как показал исторический опыт, легализация принципа гетеротопии применительно к науке нежелательна, поскольку влечет за собой подрыв ее авторитета изнутри.

Пророки «правильности» принесли миру вирус духовного заболевания, приведшего в ХХ веке к цивилизационной катастрофе.

Этот вирус, однако, не исчез. Он породил формирование новых дискурсивных объектов, сущность которых сводится к оправданию новых вариантов глобального гегемонизма[10].

Как оказалось, задуманную глобальную геополитическую игру цивилизационный гегемон не может выиграть, не используя информационную методологию формирования нужных для реализации его планов дискурсивных объектов. Но он может ее и проиграть, если ему будет противопоставлена информационная контригра, основанная на почве, т.е. объективных фактах цивилизационной жизни и глобальной политики.

6. Проект для XXI века?

(Заключение)

Выигрыш или проигрыш в современной глобальной информационной войне определяется реальным смыслом политики, нацеленной на формирование современного цивилизационного порядка. Народы современного мира объективно оказались перед альтернативами политики. Эти альтернативы возникают как реакция на политику глобального гегемонизма.

Глобальный гегемонизм – это осознанная необходимость, нацеленность на то, чтобы естественные процессы интернационализации современной цивилизационной жизни, в которой свободно участвуют все народы, направить в русло их подчинения так называемому «новому порядку». Глобальный субъект формирует мир дискурсивных объектов для утверждения собственного величия как истины власти, которая может быть и должна быть признана всеми.

Дискурсивные объекты – это новая «логика» и эмпирическое свидетельство этой «истины». Они представляют собой определенную реальность, которая наличествует как знание, истинность которого утверждается коллективным мнением большинства. Если большинство громогласно утверждает, что король облачается в великолепные одежды, скроенные и сшитые по самой изысканной моде, то истину оказывается способен провозгласить вслух только мальчик, сказавший, что король, на самом деле, голый. Но кто поверит мальчику?

Концепция археологии знания – это идейная предпосылка теоретической легитимации информационной дискурсивной объективности как мира гетеротопии, иной действительности.

Было бы крайне легкомысленным упрощать эпистемологическое толкование феномена гетеротопии как фантомной реальности. Фуко решительно отличал гетеротопии от утопии. Утопические представления об ином, идеальном, райском, гармонично организованном социальном мире, воспринимались как мечтания, как запредельные цели, сверхъестественные миры, сновидения. Эти представления не претендовали на статус реального знания, имеющего отношение к научным представлениям.

Фуко анализировал историю представлений психиатрии, естественной истории, экономических учений: это была та эмпирическая почва, на которой формировалось учение об археологии знания. Дискурсивный объект представлялся как действительная реальность в самых различных, но не совсем обычных для нормальной жизни формах.

Сущность гетеротопии раскрывает дискурсивная объективность, коллективно признаваемая как действительность, воспринимаемая массовым сознанием и поведением в качестве истины. И как таковая, она становится очевидной реальностью именно в формах поведения, а значит, и в определенных результатах, продуктах этого поведения. А это значит, что дискурсивные объективности в своих идеальных формах начинают соответствовать создаваемой реальности жизни. Так раскрывается смысл гетеротопии, находящейся между первоначальным фантомом и последующей за ним реальностью.

Становится понятным, почему М. Фуко сближал свою концепцию археологии знания с историей идей и в то же время видел их принципиальные отличия. Он давал себе ответ на вопрос: как и почему дискурсивные объекты в конце концов оказываются тем же явлением, что и фигуры, определяемые психиатрией, политической экономией или естественной историей, из которых он эмпирически исходил.

Нужно было знать, работает ли это устройство и что именно оно способно производить. Это – история вечных сюжетов, которые образуют спонтанную стихийную философию для тех, кто никогда не философствует. Это скорее анализ точки зрения, нежели анализ собственно знания, менталитета. Она следует генезису, который дает рождение искусственным системам и произведениям и может продемонстрировать, как научное знание при этом рассеивается, уступая место популярным концептам, устанавливая их отношения с обычаями и нормами социального поведения, потребностями и безмолвными практиками[11].

Археология знания, как ее трактовал М. Фуко, стремится определить не мысли и образы, которые скрыты в дискурсах, но сами дискурсы в качестве практик, подчиняющихся определенным правилам. Она определяет типы и правила дискурсивных практик.

При этом археология пренебрегает темпоральными последовательностями: она исследует общие правила, одинаково верные и применимые во всех точках времени[12].

Дискурс – это путь, ведущий от одного противоречия к другому. Он предназначен для описания различных пространств разногласия, бесконечной игры противоречий, достигающих кульминации в коренном конфликте.

Фуко находит эти черты дискурса в истории науки. Рассматривая конфликт между креационизмом и эволюционизмом в естественной истории XVIII в., между утверждением об органическом происхождении полезных ископаемых и представлением об их неорганической природе, Фуко выявляет исходные и финальные точки фундаментальных противоречий, которые составляют terminus a quo и terminus ad quem. В этом он видит характерные позиции субъектов с их концептами и выборами стратегий. Здесь существенны именно внутренне присущие оппозиции.

Концепты и стратегии рассматриваются в контексте «группового поля», т.е. событий, действий, политических решений, экономических процессов, демографических колебаний, социальных требований.

Горизонт археологии – это не сама по себе наука, а скрещивание так называемых «интерпозитивностей», установление археологических корреляций, выявление того, как дискурсивные формации связаны с недискурсивными системами. Так, например, причинный анализ в этом контексте заключается в том, чтобы выяснить, в какой степени политические изменения, экономические процессы могли определять сознание научных деятелей: их кругозор, направленность интересов, систему ценностей, взгляд на вещи[13]. Совершенно справедливо, – говорит Фуко, – я никогда не представлял археологию ни как науку, ни как основание для науки будущего[14].

Связь формаций дискурса с недискурсивными системами открывает новые поля определения норм жизни в силу выхода на историческую арену огромных народных масс. В эпоху Французской революции и правления Наполеона это породило новые проблемы административного руководства.

Такие явления оказывают влияние на характер дискурса, который утрачивает свойство чистой абстракции. Так возникают определенные типы дискурсов, имеющих собственный характер историзма.

Можно определенно утверждать, что концепция археологии знания стала не только отражением своеобразия формирования массового сознания и управления его процессами в двадцатом веке, но и предвосхищала бездуховные формы глобального управления массовым сознанием в двадцать первом веке.

Она объективно стала своеобразным замещением религиозных и идеологических форм определения исходных принципов миропонимания, массового поведения и получения конечных результатов практики жизни. Если религиозное массовое сознание получило понимание истины пути от Бога, то идеологически ориентированное массовое сознание опиралось на знание конечных целей истории.

Археология знания формирует массовое сознание путем дискурсивного построения правильности сознания по определенным правилам и в соответствии с ситуацией.

Ситуационная истина строится по определенному формату; она санкционируется определенными авторитетными группами лиц, так что за каждым утверждением дискурсной истины стоит недискурсный авторитетный контроль, в руках которого сосредоточен основной массив средств информации. Это – механизм «мягкой власти», обладающий возможностями создания видимости истины, а значит и формирования нужного общественного мнения.

Механизмы информационного формирования видимости истины дискурсивных объектов особенно наглядно проявились в ходе президентской кампании 2016 года в Соединенных Штатах Америки. В ходе этой кампании со всей очевидность обнаружилась реальность присутствия универсального Логоса. Замыслы, темы, смыслы завоевания глобального величия оказались в своей реализации зависимы от достижения глобальной безопасности. Это открытие раскололо американских избирателей. Археология знания не имела реальных ответов на современные глобальные проблемы.

Отстраняясь от закона становления разума в историческом движении, отказываясь от линеарной модели и от модели потока сознания, археология знания предлагает иную модель историчности: это практика, обладающая собственными формами сцепления и последовательности смыслов. Она охотно говорит о разрывах и внезапных перераспределениях. И это можно понять, если действительная история – это лишь материал, который может использоваться и реконструироваться в связи с потребностями формирования дискурсивных объектов. Это объясняет и наличие разрывов и новых форм последовательностей во временном движении дискурсивных объектов и различных их трансформаций.

Так что такое дискурсивные формации, относятся ли они к сфере науки? Ответ на этот вопрос проясняется путем ссылки на клиническую медицину, которая не отвечает формальным требованиям науки, не достигает уровня строгости таких наук как физика и химия, но не исключает некоторой научности.

Фуко считает, что совокупность элементов, сформированных дискурсивной практикой и необходимых для образования науки, хотя их предназначение и не сводится к ее созданию, можно назвать знанием.

Знание – это поле координации и субординации высказываний, это дискурсивная практика, которая формирует знание. Археология следует схеме: дискурсивная практика – знание – наука. Опыт формирования массового сознания на основе дискурсивной практики позволяет выявить эффективность тех или иных дискурсивных объектов, а это и есть то знание, которое может претендовать ан специфическую научную достоверность. И здесь знание может проявлять себя не только в доказательствах, но и в институциональных распоряжениях, политических решениях[15].

Иными словами, дискурсивная практика оправдывает себя в эффекте влияния на сознание и массовое поведение. Механизмы и правила, обеспечивающие постоянство успеха воздействия, можно считать содержащими элементы научного знания, хотя в целом дискурсная практика не совпадает с научным развитием. Наука находит свое место в дискурсивной закономерности; но от дискурсивной практики зависит ее роль и функционирование. Иными словами, объективность научного знания не может иметь приоритета в дискурсивной практике, создающей соответствующие ее фундаментальным целям дискурсивные объекты. В этой практике идеологические цели могут восприниматься как «научные» или как замещающие объективность научного знания. Тем самым дискурсивная конструкция обретает ореол научного знания, хотя таковым она не является. Вместе с тем идеологические цели сохраняют свой субъективный смысл, но, сливаясь с дискурсивными объектами, они воспринимаются как объективированная реальность, обретающая научную значимость.

Таким образом, наука как дискурсивная практика среди других практик утрачивает свой безусловный приоритет, а ее идеологическое функционирование отражает ее включенность в структуру социальных и государственных интересов.

Доктрины гетеротопии и археологии знания, обосновавшие необходимость признания реальности многообразия «других мест» и отказа от линеарной модели и модели потока сознания, «преодолевшие» общие законы цивилизационного развития и утвердившие «квазинаучность» дискурсивной объективности, в действительности оказались составной частью того идейного «взрывчатого вещества», которое вновь осуществило «разрушение разума».

Разрушение разума в двадцатом веке было обусловлено разработкой и практической реализацией доктрины нацизма, которая была основана на толковании биологических особенностей этносов, выраженных в цвете кожи, характере волосяного покрова, в других физических особенностях, как свидетельства их различного местоположения в структуре расовой иерархии.

Так формировались якобы законные основания претензий «высшей» расы на господство в современном мире.

Эта концептуальная позиция игнорировала фундаментальную особенность сущности человеческих отношений, их коренное отличие от отношений между биологическими особями.

Истина человеческих отношений складывалась как интеллектуальное открытие, как идеальная сущность универсальной истины нравственной и правовой добродетели, фиксирующей тождество «Я» и «Другого» несмотря на все их эмпирические различия. Это – истина категорического императива, лежащая в основе нормального функционирования цивилизации. В конечном счете признание этой истины в качестве практического руководства на различных уровнях человеческой жизни становится условием самосохранения цивилизации. Отступление от этой истины всегда влекло за собой неразрешимые антагонизмы в жизни общества.

В современную эпоху, когда человек создал универсальное средство самодеструкции человечества, эта истина обнаруживает свой судьбоносный смысл.

Человечество реально оказалось перед метафизической проблемой, проблемой практической возможности осуществления философской трансформации, изменения своего местоположения как перехода из состояния реального бытия в «состояние» ничто.

Как выглядят политические страсти в борьбе за гегемонию перед реальностью этого перехода? Они выглядят как проявление убожества эгоцентрического цивилизационного мышления. Это – неспособность подняться до осмысления новых направлений трансформации традиционных форм политики. Это – глобальные решения, в которых определяется путь слияния конечного и бесконечного, единство реального и идеального. Это – время бытия как универсального местоположения человечества, образуемого найденный и реализуемый в глобальных формах практической деятельности.

Концепция Фуко, утверждая методологию «рассеяния», исключает саму возможность универсального местоположения человечества, а значит и единства идеального в различных формах реальной жизни, создания предпосылок бесконечного сохранения жизни в конечных формах цивиилзационной практики.

Эта концепция не знает универсальных форм практики и тем самым сохраняет концептуальную слепоту в отношении цивилиазционного будущего человеческого рода. Она нацеливает на удовлетворение сиюминутным успехом здесь и сейчас с помощью дискурсивного объекта, оправдывающего любое нарушение объективной истины ради достижения успеха. Однако в итоге приходится мириться с подменой истины классической философии суррогатом философской мысли, которая, возрождая славословие видимости частного успеха, в конечном счете, приводит к трагедии тотального поражения.

Глобальная реальность, рожденная образами гетеротопии, возвращается к исключительному субъекту, проходя через «зеркало», через призму практических следствий формирования «нового порядка», то есть через призму объективной истины, основанной на реалиях «почвы». Она возвращается в форме действительного знания к субъекту, раскрывая его истинную сущность, с которой он никогда и не при каких обстоятельствах не может согласиться.

Конечно, было бы некорректным обвинять М. Фуко в возникновении катастрофических тенденций глобального развития в двадцать первом веке.

Он осуществил феноменальную по своим масштабам теоретическую работу. Его идеи достойны самого серьезного исследования. Но вместе с тем очевидно, что они дали толчок фундаментальным практическим разработкам по созданию глобальных механизмов формирования массового сознания, которое при своей практической реализации приближает современный мир к глобальной катастрофе. Политическая бомба, которую заложили гегемонистские силы под существующую цивилизационную систему, может «сработать» в том случае, если массы будут «ведомы» информационными разработками, которые заготовлены и готовятся за кулисами современной общественной жизни. Эти разработки не сработают, если гуманитарное знание раскроет их реальный смысл и те цели, которые являются продуктом безумных амбиций, влекущих цивилизацию в термоядерную пропасть.

Мишеля Фуко можно считать автором концепции идеологии нового типа. Анализируя слова и вещи, их взаимосвязь, создающую через посредство «всеобщей грамматики» словесный порядок, рождающий собственный объект, который является не мышлением, а дискурсией, понимаемой как последовательность словесных знаков, создающую иную объективность, воспринимаемую как овеществленная идеология.